79-летняя виолончелистка Анита Ласкер-Вальфиш, прошедшая через Освенцим, о том, что такое быть еврейкой в "третьем рейхе", о ежедневном терроре в концентрационных лагерях и памяти немцев о Холокосте. Интервью.

- Госпожа Ласкер-Вальфиш, вам было 18 лет, когда в 1943 году вас отправили в концентрационный лагерь Освенцим. Не могли бы вы рассказать о ваших первых впечатлениях?

- Была ночь, много шума, собачий лай, крики и смрад это первое впечатление. И люди в черных накидках. В них ходили надзирательницы. Это смотрелось зловеще. Мы быстро поняли, что оказались не в самом лучшем месте.

- Там стреляли?

- Нет, нужды в этом не было. Там же были газовые камеры. Но люди гибли и без них. Я хорошо понимаю, почему 27 января, день освобождения, стал днем памяти, ведь в Освенциме было все.

- Вы пробыли там около года, до конца 1944 года. Насколько то время наложило отпечаток на вашу сегодняшнюю жизнь?

- Оно не наложило отпечаток, оно во мне живет. И с тех пор, как меня стали часто приглашать в школы, чтобы рассказать об этом времени, оно стало для меня еще ближе, чем раньше.

- Вы написали книгу о своем пребывании в Освенциме, и вы выступаете, зачитывая из нее отрывки. Это как-то залечило ваши раны?

- Нет. Для меня изменилось только одно: я больше не сержусь на людей, которые в течение десятилетий не спрашивали меня, что происходило в то время. Но освободиться: нет. Мои выступления и рассказы о том времени это что-то вроде долга. Миллионы людей уже ничего поведать не могут, мы, так сказать, являемся голосом тех людей, которые уже никогда ничего не скажут, потому что их убили.

- Ваш отец был адвокатом во Вроцлаве, ваша мать музыкант. Почему Ласкеры, как и многие другие благополучные семьи, не эмигрировали?

- Мы были такой типичной немецко-еврейской семьей, полностью ассимилировавшейся. Мой отец вернулся с Первой мировой с Железным крестом и прочими регалиями. Убежденный немец. Я не знаю, бывали ли вы когда-нибудь в Освенциме и видели ли там протезы. Они ведь в основном принадлежали тем, кто воевал в Первую мировую войну и был ранен.

- В ассимилировавшихся семьях иудаизм обычно практически не играл никакой роли у вас тоже?

- Вы знаете, понять, кто такие евреи это целая проблема. В принципе, никто не знает, что это такое. У этих людей общие страдания. Это их объединяет. Некоторые с удовольствием вбили бы людям в головы, что всех евреев надо ненавидеть уже за одно то, что они другие. Но мы такие разные! В принципе, мы это лишь общность, которая прошла через многое, не только через Холокост.

- Многие из переживших Холокост говорят, что евреями их сделали нацисты.

- Да. В школе мне сказали, что я еврейка, "грязная еврейка". Сначала я спросила себя, а что это, собственно, такое. Но потом мы осознали, что мы евреи, что мы иудеи, что все мы члены еврейской общины. Недавно, когда я выступала в школе, меня спросили: "Если это было так опасно быть еврейкой, почему вы не стали христианкой?" И я ответила: "Это вовсе не так просто, если ты еврей".

- Когда в 1942 году ваших родителей забрали, а позже убили, вас и вашу сестру Ренату принудительно отправили работать на бумажную фабрику что там были за условия?

- Знаете, все в жизни относительно. Оказаться на бумажной фабрике было лучше, чем на военном заводе. Конечно, когда я вспоминаю об этом сейчас, я могу сказать, что ничего хорошего там не было. Мы работали вместе с французскими военнопленными, польками и с людьми из других стран, угнанными в Германию.

- Но у вас как у еврейки, наверное, был на этой фабрике особый статус?

- Не думаю. Мы все там были недочеловеками.

- Вы в то время были обязаны носить на одежде желтую звезду. Каждый человек на улице видел в вас и вашей сестре евреев. Как реагировали немцы? С сочувствием или с ненавистью?

- Сочувствия, конечно, не было. Но и влезть в чужую голову я не могу. Моя тетка, сестра моей матери, была крупной светловолосой женщиной с курносым носом, абсолютно германского типа. Когда она надела желтую звезду, люди оборачивались и говорили: "Не может быть. Евреи такими не бывают".

- Неужели никто никогда не проявил к вам хотя бы капельку сочувствия?

- Мне вспоминается один эпизод. В трамвае нам не разрешалось сидеть, мы всегда должны были стоять. И вот однажды стою я со своей желтой звездой, и тут меня заметила мать моего одноклассника из маленькой частной школы, в которую я ходила до того, как мне пришлось перейти в еврейскую школу. Эта женщина, благородная дама, имя которой я, к сожалению, забыла, поднялась со своего места и встала рядом со мной. Я этого никогда не забуду. Это было просто невероятно.

- Но это случилось всего однажды?

- Да. Конечно, были и другие люди, которые не были согласны с тем, что происходило в стране, но у них не хватало мужества. Тогда люди боялись друг друга, боялись доносов.

- Вы тогда тоже боялись?

- Я не знаю. Мы, во всяком случае, так не поступали. Мы с сестрой даже подделывали документы для французских военнопленных. И у нас была возможность обеспечить их гражданской одеждой. Если меня арестуют, думала я тогда, то пусть арестуют за нарушение закона, а не за то, что по воле случая я родилась еврейкой.

- Могли ли военнопленные бежать с помощью этих документов?

- Да, они бежали дюжинами.

- И гестапо это заметило?

- Нет, гестапо узнало, что мы общаемся с французами через дырку в стене туалета. И однажды эту дырку замуровали. Тогда мы с сестрой поняли, что попали под подозрение. И мы себе сказали: "Пора смываться", но далеко мы не ушли. Нас задержали уже на вроцлавском вокзале.

- И устроили над вами суд?

- Да, но не было бы счастья, да несчастье помогло. Мы провели в тюрьме год за подделку документов, а в это время из Вроцлава вывезли последних евреев. Мы быстро поняли, что лучшее сидеть в тюрьме, чем попасть в Освенцим.

- Сегодня многие немцы утверждают, что тогда они ничего не знали о том, что творилось в лагерях смерти.

- Я хочу вам кое-что сказать: мы, я и сестра, слышали о газовых камерах. Но мы в это не верили.

- А когда вы узнали правду?

- Моя сестра Рената встретила в тюрьме девушку, которая попала туда из Освенцима. И эта девушка рассказала ей, что слухи об Освенциме это правда. Но мы все равно не хотели этому верить. Это не может служить извинением для тех, кто сегодня говорит, что тогда ничего не знал. Я готова согласиться с тем, что многие немцы не знали, что творилось в концентрационных лагерях. С другой стороны, множество людей жили совсем рядом с лагерями. Они же могли спросить себя, что делается с несчастными, которых там содержат?

- Значит, когда вас отправляли в лагерь, вы все еще надеялись, что вернетесь оттуда целой и невредимой?

- Я думаю, что все мы, пока живем, надеемся. Ведь все преподносилось так изощренно. Люди, которых вырывали из нормальной жизни и запихивали в поезда, вероятно, слышали, что в Освенциме творится нечто ужасное, но они до последнего момента думали: "Может, все будет не так уж и плохо". И потом они прибывали на место, и эсэсовцы говорили им: "Старики и больные могут ехать на грузовиках, а молодые пойдут пешком". Люди не понимали, что их, тех, кто ехал, посылают в газовую камеру. Но даже там им говорили: "Теперь вы пойдете в душ, а потом получите еду. Свяжите ботинки и будьте внимательны" и так далее. Тогда люди опять думали: "Все не так уж и плохо". Связать ботинки вы понимаете? Это что-то вроде гипноза. Конечно, некоторые знали, что с ними произойдет. Но большинство обманывалось до последнего.

- Как происходил прием?

- Нам сбрили волосы, нанесли татуировку причем все это делали заключенные. И они все время спрашивали, что происходит на воле.

- То есть, вы разговаривали?

- Конечно. Например, они спрашивали, сколько еще будет продолжаться война или чем мы занимались до того, как попасть сюда. И тут я сказала то, что, пожалуй, спасло мне жизнь: "Я играла на виолончели". И услышала в ответ: "Потрясающе". Я вообще ничего не могла понять. Я в Освенциме, и здесь играют на виолончели? Полная бессмыслица.

- А что было дальше?

- Ну, они ушли, и я осталась совершенно голая, без волос, с зубной щеткой в руках. Что все это означает, я поняла позже. Ведь обычно в Освенциме никому не давали зубную щетку. Это была моя первая привилегия, зубная щетка. А потом ко мне пришла Альма Розе...

- ...Музыкант и племянница Густава Малера, которая в Освенциме руководила лагерным оркестром...

- Да-да. Она лишь сказала: "Чудесно, нам нужна виолончелистка. У нас здесь нет ни одной виолончелистки".

- А инструменты были?

- Вы должны понять, Освенцим был одним из самых богатых мест в мире. Люди, которых туда доставляли, впопыхах брали с собой то, что было им дорого. Соответственно, музыканты брали свои инструменты. Но на месте у них все отбирали. Все эти вещи хранились в той части лагеря, которую заключенные называли "Канадой", это был прямо целый склад разнообразнейших вещей.

- А кого брали в оркестр?

- Я была единственной, кто мог брать низкие ноты. Остальные играли на блок-флейтах, гитарах, знаете, это не было тем, что принято называть оркестром, это было собрание инструментов, несколько скрипачек, некоторые из которые почти не умели играть. Из этого нужно было что-то сделать, и Альме это удалось.

- Те, кто прошел Освенцим, вспоминают, что по утрам и вечерам оркестр играл у лагерных ворот.

- Да, утром, когда заключенные тысячами отправлялись на близлежащие фабрики, мы должны были играть марши, и вечером, когда они возвращались. А целыми днями мы репетировали и разучивали новые произведения. Мы, так сказать, были "частью программы". Мне кажется, что, если кто-то приезжал в лагерь и хотел посмотреть на Освенцим, его приводили именно в наш барак.

- Вы жили недалеко от ворот?

- Не от ворот от газовой камеры. И мы видели все, что там происходит.

- Вы с первого дня поняли, что делается в крематории?

- Да, сразу. А если кто не понимал, ему рассказывали. Там были люди, которые спрашивали: "Я приехал сюда со своей матерью. Где она?" После рассказа им все становилось ясно.

- Вы часто общались с эсэсовским командованием?

- Нет, но любой из них всегда мог прийти в наш барак и сказать: "Сыграйте мне что-нибудь". Однажды мне пришлось играть "Грезы" Шумана для Йозефа Менгеле он оказался музыкальным господином.

- Вы знали, кто он?

- Конечно. Мы все это знали.

- Были споры, надо ли союзникам бомбить Освенцим.

- Да, я знаю. Я отношусь к тем, кто придерживается мнения: да, возможно, нужно было бомбить. Но железнодорожные пути были бы быстро восстановлены, возможно за один-два дня. Но, конечно, весь спор гораздо глубже: насколько эти евреи были важны для остального мира?

- А как бы вы на него ответили?

- Нет, нужно честно признать, евреи никак не были на первом месте. Что, спасти пару евреев? "Сначала мы должны выиграть войну, а там посмотрим", так тогда говорили повсеместно.

- Были ли среди охранников такие, кто вел себя по-человечески?

- Нет, в Освенциме была очень строгая иерархия. Мы практически не имели непосредственных дел с немцами. Они изобрели систему, при которой надзирателями назначались заключенные. И люди, которые командовали нами, следили за порядком, указывали, что можно, а что нельзя, сами были пленниками.

- Вы их презирали?

- Не все они были плохими. Конечно, мы их боялись. Некоторые были отвратительны.

- В конце 1944 года вас с сестрой Ренатой перевели в Берген-Бельзен. В новом лагере тоже все было также строго регламентировано?

- По сравнению с Освенцимом там был хаос, полный хаос. И, главное, там было нечего есть. Но для нас было важно, что мы уезжаем из Освенцима и не попадем в газовую камеру уже огромный плюс.

- Немцы утратили контроль над происходящем в Берген-Бельзене?

- Возможно. Но главное, комендант концлагеря Йозеф Крамер был полным идиотом. Позднее мы узнали, что в окрестностях были запасы продовольствия и нас можно было накормить. Но нас привезли в Берген-Бельзен, три тысячи человек одновременно, в том числе, наверное, Анну Франк и ничего не ладилось. Нас разместили в палатках, так как там для нас вообще не было места. Мы спали на голой земле. Однажды ночью был сильный ветер, и все палатки рухнули. Мы простояли всю ночь в холоде под проливным дождем. Лишь позже нас перевели в бараки.

- Весной 1945 года в концлагере началась страшная эпидемия...

- : и множество людей умерло, так как в Бельзен эвакуировали все лагеря с востока. Люди были на исходе сил.

- В апреле лагерь освободила британская армия. Как там встретили британцев?

- Это была странная ситуация. Этот Крамер хотел заключить что-то вроде перемирия, так что англичан встретили белыми флагами. "Хорошо, мы позволим вам уйти, если вы передадите нам лагерь", сказали англичане. Они подумали, это лагерь военнопленных...

- ... и потом были шокированы.

- Такого никто их них еще никогда не видел, это было нечто невообразимое. Тысячи трупов, ничего, кроме трупов. Кроме трупов и гниения. Тогда, в апреле, было уже очень жарко. Это было страшно. Англичане казались растерянными. Мы, заключенные, знаете ли, к этому уже привыкли, такими вещами нас было не удивить.

- У вас еще оставались силы, чтобы радоваться освобождению?

- Ликования не было. Это было как сон. Мы не могли поверить.

- Почему вы сразу же не покинули Берген-Бельзен? Ведь третья и самая старшая из сестер Ласкер, Марианна, сразу же эмигрировала в Великобританию?

- Вы задели очень больное место. То, что случилось тогда, в 1945 году, было форменным скандалом. Ни одна страна не обратилась с призывом к бывшим заключенным: "Приезжайте к нам". Конечно, мы хотели уйти. Но прошло 11 месяцев, прежде чем мы наконец смогли отправиться в Англию.

- Когда вы впервые снова попали в Германию?

- Почти через полвека, кажется, это было в 1994 году. Я тогда играла в Английском камерном оркестре, и каждый месяц мне давали гастрольный план. И вдруг я там увидела концерты в Зольтау и Целле, совсем рядом с Берген-Бельзеном.

- Но ведь оркестр и раньше выступал в Германии.

- Я всегда отказывалась от таких поездок, и всем было ясно почему. Но Зольтау и Целле: И тут я подумала, что должна увидеть, во что превратился Бельзен.

- Теперь вы часто бываете в Германии. Вы согласны с тем, как здесь вспоминают о Холокосте?

- И да, и нет. Я получила хороший опыт, выступая в школах. Но я испытываю некоторый страх перед перекармливанием молодежи. В Германии по телевизору все время показывают что-нибудь о Холокосте. Для молодых людей это перебор. Ведь главное не в том, чтобы рассказать как можно больше; важнее перенести тот опыт на сегодняшний день. Я боюсь, что Холокост поместят в такой же стеклянный шар, как наполеоновские войны или Тридцатилетнюю войну. Если не связывать воспоминания о жестокости и бесчеловечности с современностью, то все это не имеет никакого смысла. В Германии и в мире и без того слишком много ужасного.

- Госпожа Ласкер-Вальфиш, благодарю вас за беседу.